МЫ ОТПЛЫЛИ В ГЕРМАНИЮ на военном транспорте из Уилмингтона, Северная Каролина, в конце января или начале февраля 1956 года. Мне нет необходимости утомлять кого-либо, детально описывая каждый день, проведенный на его борту. Описания типичного дня на транспорте и типичного приема пищи в корабельной столовой будет достаточно, я уверен в этом. Сначала вы встаете и идете в гальюн, чтобы оправиться перед завтраком. На военных транспортах гальюны и карцеры всегда находятся в оконечностях, либо на носу, либо на корме. Это также самая неспокойная часть судна. Бьюсь об заклад, вы думаете, что в гальюнах на военных транспортах стоит "сантехника закрытого типа". Наивный вы гражданский. Под стульчаками, раковинами и писсуарами проходит открытый желоб из нержавеющей стали. Гальюн военного транспорта мог быть спроектирован только проклятым садистом. Содержимое этих желобов то и дело выливалось на пол, когда эта вонючая лоханка "содрогалась" или когда стоки забивались обильной блевотиной. Под "содроганием" я имел в виду вибрацию, когда море такое неспокойное, что винты оказываются на воздухе и они вместо того, чтобы месить воду, сотрясают весь корабль от носа до кормы. Если с вами не приключилось морской болезни до того как вы отправитесь в гальюн, вы заболеете еще до того, как покинете его. Никто не осмеливался приближаться к гальюну, за исключением случаев, когда природа категорически вынуждала вас сделать это. Если вы выживете в гальюне, и у вас еще хватит смелости, чтобы решить позавтракать, вы окажетесь у линии раздачи. Если вам удастся отыскать ее где-то внизу, в недрах того судна. Если бы у меня не возникало нужды в чем-нибудь, что мой желудок мог извергнуть обратно, я бы, вероятно, пропускал приемы пищи на протяжении всей поездки. Если бы эта камера пыток не качалась, рыскала, кренилась, перекатывалась и не была битком набита до смерти укачанными GI, выблевывающими собственные кишки, я бы, вероятно, сказал, что на транспорте подают хорошую еду – за исключением мороженого – и всего столько, сколько сможешь съесть, между прочим. По какой-то причине у них было только мороженое с кофейным вкусом. Менее одного процента GI любят кофейное мороженое. Зачем правительство покупает мороженое со странным вкусом, для меня загадка... если это только не признак наличия у флотских столовских офицеров особо извращенного чувства юмора. На транспорте DRO (dining room orderlies – рабочие обеденного зала, часть кухонного наряда, приписанная к обеденному залу) подавали на столы кувшины из нержавеющей стали с чаем со льдом. Хороший сервис, правда? Не так! В DRO назначали наших сухопутных GI. В первый раз, когда они исполняли обязанности DRO, они неизменно наполняли кувшины до краев и, естественно, из них плескало, как только их ставили на стол. Кого-то из парней тошнило в подносы прежде, чем они добирались до конца линии раздачи. Другие заходили так далеко лишь для того, чтобы побросать свои подносы, схватиться за рот и выбежать из столовой. Иные держались до тех пор, пока не добирались до обеденного стола, и они были теми, за кем действительно нужно было следить. Если вы не придерживали свой поднос всякий раз, когда судно кренило, он ускользал от вас. И когда ваш поднос скользнет обратно к вам, он может оказаться украшен чем-то, чего не было, когда он покидал вас. Возможно, подарком от смертельно больного, бледного GI, сидящего по соседству с вами. Чтобы предотвратить это, вы вскоре привыкали брать кусок хлеба, макать его в кофе, молоко или чай, класть на стол под поднос и придавливать его. Это надежно удержит ваш поднос на месте, даже если в него врежется поднос соседа. Каждый прием пищи, это повторение завтрака, меняется только меню. Вы также скоро узнаете, что на транспорте никогда не следует приближаться к питьевому фонтанчику. Не спрашивайте меня почему, потому что я не знаю, но на военном транспорте все питьевые фонтанчики всегда полны рвоты. Если на то пошло, пространство в каждом углу, закутке и под каждой лестницей также красочно украшено частично переработанными корабельными блюдами. Насладившись неторопливым завтраком в чудесной столовой, вы возвращаетесь в свое спальное отделение и докладываете о готовности к наряду на уборку. Кто-то же должен убирать всю эту блевоту. Если вы не участвуете в уборке, вам следует найти место, где можно спрятаться, потому что эти садисты-моряки медленно и методично объявляют все части судна "закрытыми" для всех военнослужащих, кроме тех, кто участвует в уборке. Однако ни разу за пять переходов на военных транспортах я ни разу не слышал, чтобы те задроты на трансляции объявляли эти участки обратно "открытыми" после того, как их очищали. Уборочные команды начинают с отсеков для личного состава и гальюнов. Затем они продвигаются вверх по трапам, палуба за палубой, пока, наконец, не достигнут верхнего уровня. Тогда пять тысяч смертельно больных GI ищут укрытия где-нибудь на верхней палубе, потому что все, что ниже, по-прежнему "закрыто". К этому моменту многих бойцов укачивало настолько, что им было плевать на все, даже если уборщики сметут их за борт. После того, как они пробыли в море более одних суток, многие из людей больше не покидали своих коек. Они просто лежали и блевали. Если выходило так, что они были на верхней койке, а вы оказывались на нижней, это была жесть. На второй день они думают, что умирают. На третий день они знают, что умирают. На четвертый день они молят о смерти и могут даже просить вас убить их. Если дядя Сэм когда-нибудь пригласит вас отправиться на военном транспорте в полностью оплаченный круиз в какой-нибудь экзотический порт по его выбору, возможно, вам стоит вместо этого подумать о продолжительном отпуске в Канаде. Мне доводилось слышать, что Канада была прекрасной страной, где не качало. Вспоминая, как оказался в армии, я был очень рад, что не проходил в тот момент мимо флотского вербовочного пункта. Бултыхаться по океану не по мне, и, очевидно, ни на флоте, ни в армии не было лекарств, облегчающих морскую болезнь. По крайней мере, если они у них и были, то нам их никогда не предлагали. Для развлечения во время нашего "круиза" у нас были фильмы, бокс и, конечно, наблюдение, кого и как тошнит. Наши бесстрашные командиры поощряли боксерские матчи между ротами на импровизированном ринге на верхней палубе. Эти потасовки были довольно грубыми, к большому удовольствию солдат, поскольку ни один из бойцов не был боксером, они были простыми драчунами. Когда мы, наконец, пришвартовались в Бремерхафене, Германия, даже смертельно больные солдаты сумели встать со своих коек и стащить свои умирающие задницы по сходням с этого богом забытого судна. Земля, которая, к счастью, не качалась, не перекатывалась, не рыскала и не содрогалась, была слегка припорошена снежно-ледяной пылью. Несмотря на то, что каждый тащил свои "сумку самоходчика" (очень маленькая сумка для вещей на одну ночь) и баул, никто не упал. Мы привыкли перемещаться по гораздо худшей опоре, по крайней мере, она не двигалась. Все в Германии выглядело для нас иначе. Все здания были построены по-другому, и даже поезда были другими. Мы ехали поездом из Бремерхафена на севере Германии на юг, в Аугсбург. Это была приятная поездка, мы наслаждались красивыми пейзажами по пути к нашему новому месту службы. Она понравилась даже тем, кто едва не помер от морской болезни. Черт возьми, да все что угодно лучше, чем находиться в заблеванном корыте. Мы пробыли в Шеридан-Казерне(10) всего неделю, когда нас отправили на маневры. Это была самая холодная зима в Германии за последние пятьдесят лет. Нам сказали, что целью маневров была наша как можно более быстрая акклиматизация, чтобы мы могли действовать в их зимнюю погоду. Ну, мы, конечно, сделали это, поскольку мы отморозили свои задницы. Единственное, что я могу вспомнить об этих маневрах, это то, что было очень холодно: снег, лед, и последний марш, за которым последовала атака вверх по горе. Мы шли весь день и полночи. Мы шли так долго, что я пару раз засыпал на ходу. Когда мы подошли к крутым горам, нам велели сложить наши рюкзаки в грузовики со снабжением и продовольствием. Затем мы продолжили марш в горы. Мы шли вверх, пока не перевалило за полночь. Дороги были сплошь покрыты льдом, и мы проскальзывали шаг назад на каждые два шага вперед. Когда мы, наконец, остановились на ночлег где-то высоко в горах, то обнаружили, что из-за обледенелых дорог грузовики все еще находятся где-то внизу. Это означало, что наши рюкзаки, в которых находились наши спальные мешки и жратва, также все еще находились у подножия. Пришлось обходиться без них. На этой высоте в горах было около тридцати градусов (-1°С), а мы шли очень долго. Мы были насквозь мокрыми от пота. Некоторые из парней не расстегивали одежду во время марша. Мне свою пришлось расстегнуть. Я надел все, что выдала мне армия, и едва не вскипел, пока мы шли. Насколько я помню, на мне были длинное белье, шерстяная рубашка, шерстяные штаны, полевые брюки и куртка с подстежкой, парка с подстежкой, зимняя шапка, рукавицы с подкладкой, а также шерстяные вкладыши моих обычных штатных перчаток, и зимние ботинки Микки-Мауса. Армия называла их Термальными Ботинками или, вернее, Ботинки, Термальные, одна пара… в конце концов, это армейское обозначение. Наши прыжковые ботинки были привязаны к нашим рюкзакам, а наши рюкзаки были в грузовиках, а грузовики все еще стояли у подножия горы. Позже мы узнали, что идти лучше всего в своих кожаных ботинках и надевать сухие носки и ботинки Микки-Мауса, когда останавливаетесь, но мы были одеты в то, что нам было приказано надеть. Мы обнаружили, что следует держать наши потные носки между слоями одежды, чтобы они высохли. Мы также обнаружили, что в ботинках микки-Мауса ноги потеют еще сильнее. Чтобы ботинки Микки-Мауса грели, нужно было чаще шевелить ногами. Было и еще кое-что, чему нам пришлось научиться на собственном горьком опыте. Мы также научились носить следующее блюдо из состава пайка между слоями одежды, чтобы оно оттаяло, потому что офицеры не разрешали разводить костры, чтобы согреть его. Чтобы сражаться и выживать на войне в таком климате, требовалось гораздо больше, чем пули и бомбы. Те, кто не расстегнул одежду, попали в настоящую беду, когда мы остановились, потому что температура была ниже нуля или очень близка к нулю, и их пот скоро охладил их даже под всей этой одеждой. Как обычно, мы не могли развести огонь – мы могли выдать свою позицию противнику. Черт, нашим злейшим врагом тогда был холод, а не ребята из нашего разведвзвода, игравшие роль врага. Некоторые армии так не действуют. Они разрешают костры в таких ситуациях. Возможно, в этих армиях нет вторых лейтенантов. Один из ветеранов Корейской войны рассказал мне о воевавших там турецких частях. Когда китайцы впервые двинулись вверх по холму к турецким позициям, турки выскочили из своих нор и ринулись вниз по холму навстречу орде коммунистов, радуясь возможности вскоре встретиться с Аллахом, убив столько китайцев, сколько смогут. В такую погоду у турок всегда были костры позади их позиций для обогрева их людей. Враг точно знал, где находятся эти турки, но не стал с ними связываться. В сектор моего взвода попадала дорога, так что я поставил свой пулемет рядом с ней и начал соображать, как бы поспать, не замерзнув насмерть. Всего в нескольких футах от меня в лесу была неглубокая лощина. Она давала некоторую защиту от ветра, а деревья там защищали от снега и инея. Набрав немного хвойных веток, я устроил себе ложе в лощине. После того, как я улегся на подстилку, я обмотал шерстяным шарфом шею и лицо, оставив открытым только нос, засунул руки в рукавицах в рукава парки и почти сразу уснул. Веселые голоса разбудили меня на заре. Встать на ноги было непросто, потому что я окоченел от холода, а когда встал, то понял, что у меня нет ног. Там внизу было два куска мяса, но ниже лодыжек я ничего не чувствовал. То же самое с моими руками. Вот вам и потные ноги с мокрыми носками в термальных ботинках. Когда я огляделся вокруг, весь мир выглядел так, словно мы находимся внутри гигантской хрустальной люстры. Это было красиво – смертельно холодно – но красиво. Все было покрыто льдом. Сверкающий лед был повсюду. Веселые голоса снова привлекли мое внимание, и я, спотыкаясь, подошел к своей огневой позиции у дороги, и увидел группу людей, идущую по дороге – оттуда же, откуда мы пришли накануне вечером. Прошлым вечером мы прошли через деревню у подножия горы. Это были дети школьного возраста и две женщины. Они смеялись и шутили, а некоторые даже пели. Когда они подошли поближе, я заметил, что некоторые из этих бедных детишек были одеты только в рубашки с короткими рукавами, кожаные жилетки и короткие кожаные штаны. Щеки у всех у них были такими красными, будто кто-то разрезал пополам яблоко и прилепил по половинке к каждой из щек. Я пялился, не веря своим глазам, пока они не скрылись из виду. Моя полупромерзшая челюсть, должно быть, отвисла до самой заиндевевшей груди. Я подумал, что эти люди, должно быть, полные психи. Конечно, они провели ночь в уютной теплой постели, укрытые несколькими толстыми одеялами, в хорошем теплом доме. Затем я начал топать ногами и хлопать руками по груди и бедрам, чтобы попытаться восстановить кровообращение. Все еще топая и хлопая руками, я заковылял по округе, крича другим парням, чтобы они вставали, пока не позамерзали там, где лежат. Некоторых из них приходилось пинать в задницы, прежде чем они вставали. Черт возьми, любое движение приносило с собой боль, поэтому им нужно было немного мотивации. Нам потребовался час или около того, чтобы поднять всех и заставить нашу кровь снова течь. Вскоре после этого мы выступили. Пришлось атаковать позиции противника, которые, естественно, находились выше нас. Когда начался штурм, нам пришлось карабкаться прямо вверх сквозь лес, а склон был такой крутой, что я не мог взобраться на холм со своим пулеметом. Моему помощнику пришлось передавать его мне после того, как я поднимался на несколько футов и находил опору ногам. Предполагалось, что мы атакуем этот холм, но это не сработало, поэтому мой помощник и подносчик боеприпасов пытались толкать меня вверх по склону, пока я нес пулемет. Никто не стрелял во время движения, не было возможности. Прежде чем мы могли выстрелить, нам приходилось упираться в камень или дерево, чтобы не соскользнуть вниз по склону. Я подумал, что в настоящем бою мог бы оборонять склон этого холма в одиночку, не более чем с карабином и ящиком гранат, и лично гарантировать генералу, что ни один вражеский солдат не поднимется по нему, пока в меня не попадут из миномета. Называть это восхождение атакой было смешно. (Много лет спустя я прочел о десантном подразделении во Вьетнаме, которое атаковало подобную высоту, но в совершенно других условиях в 1969 году. Их холм был таким же крутым, но вместо снега и льда были дождь и грязь. Они прозвали его "Высота Гамбургер", потому что потеряли очень много людей. Они несколько раз поднимались по этому холму и скатывались обратно, прежде чем взять его… но как только они захватили его, они отошли. Насколько я знаю, во Вьетнаме мы никогда не брали местность и не "удерживали" ее. Высота Гамбургер была настолько трагическим эпизодом, что про это написали книгу, а по ней был снят фильм.) Казалось, Ангелы постоянно дерутся промеж собой и практически по любому поводу. Вообще-то получить назначение в Одиннадцатую было несколько сродни попаданию в тюрьму, потому что большинство парней тут же примыкали к той или иной стороне, чтобы защитить себя. Одни держались своих подразделений, кто-то объединялся с парнями, которых знал раньше, а некоторые единились по расовому признаку. Большинство десантных подразделений, в которых я служил, так или иначе, были клановыми, за исключением Сил спецназначения. Не будучи "командным игроком", я оказывался в несколько затруднительном положении. Расовые банды были самыми худшими, потому что создавались на почве ненависти. Это было время расовых беспорядков пятидесятых, и все расовые банды Одиннадцатой состояли из черных. Все прочие группы в основном базировались на гордыне подразделений и дрались лишь тогда, когда их провоцировала другая группа. Расистские группы изо всех сил старались спровоцировать представителей других рас, чтобы иметь возможность возопить о "предрассудках". Черные, бывшие членами этих банд, были худшими расистами, каких я когда-либо видел.
ЧТО КАСАЕТСЯ ПРЕДРАССУДКОВ, с этим у меня были большие проблемы. Предрассудки, это то, чему нас выучили, а этому меня дома не учили. Большинство белых парней в десантных частях были с юга, по крайней мере, так казалось. Я тоже был с юга, но я был из Восточного Теннесси. Теннесси делится на три части: Восточный, Средний и Западный. Каждый из этих регионов имеет свои обычаи и диалекты. Во время нашей Гражданской войны Средний и Западный Теннесси были сторонниками Юга, в то время как большая часть Восточного Теннесси была либо нейтральной, либо симпатизировала Союзу. Большинство жителей Восточного Теннесси, сражавшихся на стороне Конфедерации, по факту силой забрали из их домов и вынудили служить в их армии. Рабовладельческие штаты были, в основном, демократическими, а юнионистские штаты – республиканскими. Президент Линкольн был республиканцем. Если кто из моей семьи или более дальних родственников и называл чернокожего "ниггером" во время моего детства, я этого не припоминаю. Они вообще не обсуждали чернокожих, полагаю, потому, что в Восточном Теннесси проживало очень мало черных. Это из-за того, что во времена Гражданской войны в Восточном Теннесси ввиду гористой местности было очень мало плантаций. Типичный житель Восточного Теннесси был беден, как церковная мышь, и поэтому не имел во владении рабов, но при этом был очень независимым. В те времена бедные горцы предпочли бы умереть, чем просить милостыню или брать подаяние. Они отказывались быть "владеющими" кем бы то ни было. Возможно, поэтому они не поддерживали рабство во время Гражданской войны, и поэтому до сих пор не поддерживают Демократическую партию. По факту Восточному Теннесси почти удалось отделиться от Теннесси после того, как Теннесси отделился от Соединенных Штатов, но владельцы плантаций в Восточном Теннесси, хотя их было очень мало, имели достаточно денег и политической власти, чтобы нанять "силовиков", чтобы вместе с солдатами Конфедерации, присланными из Среднего Теннесси, воспрепятствовать сепаратистам. В начале 40-х мы с мамой жили с моим первым отчимом, Джеком Алленом и его семьей на Дандридж-авеню в Ноксвилле, штат Теннесси. Мы делили дом с его матерью, Альмой "Мамой" Аллен, его незамужней сестрой, Хелен Аллен, и его братом, Сесилом Алленом. Мама Аллен и Хелен арендовали дом с двумя спальнями у миссис Микс. Я думал, что миссис Микс была ведьмой или вампиром. Она была невысокой, уродливой, как смертный грех, и старой, как мамонт. Она была всегда одета во все черное. Она всегда носила платье с длинными рукавами, и низ его подола доходил до пола. Она никогда не выходила на улицу, на солнечный свет, и от нее всегда пахло, как из пузырька с лекарством. Миссис Микс жила в похожем доме, расположенном примерно в тридцати футах позади нашего, но ее дом был буквально набит коробками, полными "вещей". Каждая комната была почти до потолка заполнена коробками, поставленными одна на другую. Я смертельно боялся миссис Микс. Миссис Микс была вдовой. Джек и Сесил никогда ничего не делали по дому. Мама Аллен, Хелен и моя мать почти всегда отсутствовали. Все они во время войны работали вне дома, и Мама, Джек и Сесил много ночей проводили на вечеринках. Сесил ушел в армию, когда началась Вторая мировая война, и позже я узнал, что Джек был водителем у самого крупного бутлегера в Ноксвилле, я буду звать его Сэм П. Армия не взяла Джека, потому что одна рука у него была искалечена. Миссис Микс наняла чернокожего мужчину по имени Джон, чтобы тот работал у нее во дворе. Джон и его семья жили на гравийном проезде позади миссис Микс, мне думается, это была Роуздейл Лейн или Элли. В то время, кажется, это была тупиковая улочка. Джон был хорошим работником и добрым человеком. Я не могу припомнить, чтобы когда-либо слышал упоминание фамилии Джона. Джон был очень хорошим человеком, у него был легкий и мягкий характер, он был женат, имел сына и дочь. Однажды он позволил своему сыну пойти с ним, когда работал во дворе, и мы быстро стали близкими друзьями и товарищами по играм. Сейчас я не могу вспомнить, как его звали, почему-то на ум приходит, что Лерой. Может, и Лерой, но я не уверен. Они даже взяли меня с собой домой, и я познакомился со всей семьей. Его сестра была очень милой, и мне очень понравилось качаться с ней у них на крыльце. Лерой немного обиделся на меня, потому что я так вел себя с его сестрой. Ни один из черных приятелей Лероя не приближался ко мне, и я не понимал, почему. Мы играли в основном во дворе и за домом миссис Микс. Однажды я познакомил Лероя со своими белыми товарищами по играм, и они отреагировали точно так же, как и друзья Лероя. Сказать, что я растерялся, это будет мягко сказано. Почему к нам так относились, было для меня полной загадкой. Ни моя семья, ни семья Лероя никогда ничего не говорили мне о моих играх с Лероем. Лерой и я были фактически подвергнуты остракизму, но мы играли вместе и весело проводили время… какое-то время. Лерой был на два года старше меня и, естественно, крупнее и сильнее. Однажды, играя в войну, мы принялись бороться, и Лерой победил меня. Лерой побивал меня всякий раз, когда мы боролись, но в последний раз я разозлился и закатил истерику. Лерой ушел, и я больше никогда его не видел и не слышал о нем. Это была моя вина, и в то время я просто был недостаточно мужчиной, чтобы пойти к Лерою и извиниться за то, что вел себя так глупо. Это было в 42, 43 или 44 году, и мне тогда было лет пять, шесть или семь. Вот почему мне было так трудно бороться с предрассудками на службе – я помнил семью Джона, я не мог присоединиться к белым, которые ненавидели черных, и уж точно не мог присоединиться к черным, которые ненавидели белых. Так я стал одним из тех, кто застрял посередине, на "Ничейной земле". После того, как мы отправились в Германию, расизм в Одиннадцатой стал действительно серьезной проблемой. Я бы сказал, что на самом деле это была самая серьезная проблема Одиннадцатой. Это было нечто большее, чем кучка эгоистичных болванов из одного полка, дерущихся с такими же бестолочами из другого. Невежественные расисты, как черные, так и белые, руководствовались ненавистью и только ненавистью. По вечерам негры шлялись большими группами как по гарнизону, так и вне его. Все они были так или иначе вооружены. Почти каждый вечер повсюду случались крупные драки, можно даже назвать их бунтами. Драки вспыхивали в очередях в столовой, потому что большая группа этих чернокожих "влезала" в очередь и подзуживала других солдат разобраться с ними. Наблюдая за тем, как большие группы этих черных на протяжении нескольких дней вклинивались в очередь на раздаче, и ни один из наших сержантов или офицеров не поддерживал порядок, Джек Уотсон однажды вышел и решил, что собирается положить этому конец. Он поднялся по ступеням столовой, повернулся и встал лицом к тротуару – совсем один. К сожалению, Джек стоял спиной к нескольким чернокожим расистам, которые уже поднялись на крыльцо, чтобы влезть в очередь. Когда следующая группка черных обошла очередь и подошла к ступеням столовой, Джек велел им предъявить пропуска от своего подразделения или вернуться в очередь. Незамеченный мной один из черных позади Джека толкнул его со ступенек. В то время как он оступился вперед, черный перед ним принялся бить его по голове и плечам. Джек повалился на забор из штакетника, окаймлявший тротуар, и его острая вершина вонзилась ему под глаз. Как-то так та драка и кончилась. Мы все решили, что Джек схватился с парнем и споткнулся, но позже он сказал нам, что кто-то столкнул его со ступенек крыльца. Очень большие группы от двадцати пяти до пятидесяти черных рыскали по вечерам по нашему расположению, Шеридан-Казерне, особенно по плацу или рядом с ним. Если они встречали одного или двух белых солдат, они набрасывались на них и отправляли в госпиталь. Их наиболее распространенным орудием, по-видимому, были скрученные с автомобилей антенны. Насколько я помню, наш батальон был единственным, чье расположение выходило непосредственно на плац, поэтому больше всего от этих нападений страдали наши бойцы. Жизнь в Пять-одиннадцатом в то время была сущим адом. Почти в каждой роте был ростовщик, которого называли "человеком пять за десять", потому что он ссужал под 100%. В нашей роте ростовщиком был, вроде бы, почтальон. Он всегда стоял в конце линии выдачи жалования, сразу после последнего стола. Каждая линия выдачи состояла из офицера с ротной платежной ведомостью за самым первым столом, за которым следовали несколько столов с людьми, собирающими деньги на разные вещи. В Германии у нас не было нарядов на кухню, вместо этого мы нанимали местных гражданских, так что был стол для сбора в фонд работников кухни, и был стол для сбора на квартирмейстерскую прачечную. Это были законные счета, и я не возражал против того, чтобы заплатить свою справедливую долю. Однако я возражал против сержантов и офицеров, пытавшихся принудить меня пожертвовать мои с трудом заработанные 135 долларов на всевозможные прочие вещи в линии выплат, такие как AUSA (Ассоциация Армии Соединенных Штатов), которая управлялась офицерами и в первую очередь продвигала вещи, интересующие офицеров. Они никогда не получали моих денег, и я никогда не брал взаймы у "пять за десять". В конце концов, я ввязался в расовые беспорядки не потому, что ненавидел черных, а потому, что я был из Теннесси, один из самых крупных парней в нашем взводе, а также потому, что мой отец был лунатиком. Я думаю, это звучит немного странно, поэтому я лучше объясню. На определенных этапах сна кто-нибудь мог заставить меня вступить в разговор с ними и даже заставить меня встать и немного пройти с ними, прежде, чем я проснусь. В то время я думал, что все вокруг такие же. (Много лет спустя я узнал, что моего отца выгнали из морской пехоты во время Второй мировой войны, потому что у него был тяжелый лунатизм.) Однажды ночью, после того как я заснул, я проснулся и обнаружил, что меня ведет по коридору нашей казармы рядовой, ну пусть будет Хендрикс, который был членом моего взвода и был из Западного Теннесси. Хендрикс был пьян как сапожник. Он провел меня в комнату, расположенную почти напротив ротной канцелярии, где по ночам располагался дежурный по помещению. К этому времени я проснулся, но не совсем понимал, зачем мы здесь, потому что это была комната, занятая членами взвода тяжелого вооружения. Затем Хендрикс поднял пехотную лопатку, которую нес в опущенной вдоль бедра руке, и направился к чернокожему солдату, лежавшему на одной из коек. До этого момента я не видел эту лопатку, и только тут понял, почему мы здесь. Я схватил Хендрикса и потащил его назад. Чтобы помочь ему выбраться оттуда, не вызвав еще больших проблем, я сказал ему: "Мы ошиблись комнатой, и это не тот парень, за которым ты охотишься". Это была ложь, но в тот момент я не мог придумать более простого способа вытащить Хендрикса оттуда и решить проблему так, чтобы никто не пострадал, черт возьми, я все еще не проснулся. Хендрикс мне не поверил, но я, наконец, вытащил его из той комнаты и уговорил лечь спать. На следующий день я узнал, что Хендрикс был зол из-за того, что кучка черных жестоко избила одного из парней из нашего взвода. Насколько я понимаю, Хендрикс выбрал меня для похода с ним потому, что я был крупнее, чем он и его предполагаемая цель, и потому что я тоже был из Теннесси. Полагаю, Хендрикс считал, что все теннессийцы думают так же, как и он, а я был самым крупным теннесийцем в нашей роте. Единственная причина, почему я пошел с ним, заключалась в том, что я не понимал, что, черт возьми, происходит. На следующий вечер, перед сном, я направился в уборную. Как только я открыл дверь комнаты нашего отделения, я обнаружил, что коридор нашей роты был битком набит незнакомыми черными, и я был там единственным белым. Все в моем отделении были в увольнении, в кино или в клубе, кроме меня. В том коридоре, должно быть, было несколько сотен черных. Пока я пробирался сквозь их толпу обратно в свою комнату, я услышал, как один из них спросил: "Где спит этот чертов Валентайн?" Что ж, я был единственным Валентайном во всем полку, так что теперь я знал, почему все эти парни были здесь. Они преследовали меня из-за этого проклятого Хендрикса. Черт, они даже не упомянули имени этого маленького говнюка, только мое. Вместо того чтобы вернуться в свою комнату, где я в тот момент был единственным обитателем, я прошел в комнату отделения прямо напротив. Насколько я помню, в то время в той комнате спали Майерс, Макгвайр, Манаско, Ричардс и Меткалф. Когда я рассказал им, что происходит в холле, они пододвинули к двери двухъярусную койку и достали пехотные лопатки. Мы стояли так, пока эта толпа, наконец, не ушла. Рано утром следующего дня мы совершали прыжок с парашютом. Пока мы ждали грузовики, которые отвезут нас на аэродром, заместитель командира нашей роты, лейтенант Рэгсдейл, отозвал меня в сторону. Он устроил мне разнос за то, что я расист и едва не устроил бунт. Он ни разу не спросил меня, что случилось, а лишь обвинял меня. Он предупредил, что, если еще раз произойдет что-то подобное, я предстану перед военным трибуналом. Нет проблем, я уже сказал Хендриксу, чтобы он не впутывал меня в свои расистские дела. Вместо отдельных ротных столовых мы ели в общей столовой батальона. Мы едва не голодали в первый год. Например, на завтрак мы могли получить одно яйцо, половину ломтика тоста, один ломтик бекона или одну сосиску, стакан молока, либо тарелку хлопьев, но не то и другое, и одну чашку кофе. Черт возьми, мы питались лучше, когда были в поле и жили на сухпаях. Та же команда в Форт-Кэмпбелле кормила нас гораздо лучше. Парням, стоявшим в очереди на раздачу последними, доставалось еще меньше, потому что еды всегда не хватало. Через несколько месяцев мы узнали, почему. По-видимому, кто-то пожаловался на пайки, и CID (отдел криминальных расследований) поймал нескольких столовских сержантов и поваров, продававших нашу жратву немцам. Эти "грабители желудков" отправились на несколько лет в Ливенуорт(11), и готов поспорить, что ни один из них не вызвал сочувствия со стороны солдат, которых они должны были кормить.
НАШ ГРАФИК ТРЕНИРОВОК резко изменился в сравнении с тем, каким он был в Форт-Кэмпбелле. Каждое утро первой шла физподготовка. Затем, три раза в неделю мы совершали марш-броски с полной боевой выкладкой и оружием протяженностью около пяти миль (8 км) до леса, где отрабатывали тактику. В казармы к приему пищи и отбою мы также возвращались марш-броском. Парашютная подготовка стала серьезной проблемой. Аэродромы и зоны выброски находились за много-много миль от нашего гарнизона, и прыжок с парашютом, даже Голливудский прыжок ради денег, превращался в задачу на весь день. Это было форменной головной болью. Чтобы совершить простой Голливудский прыжок нужно было встать в 03:00, доехать на грузовике до авиабазы в Мюнхене, прыгнуть, а затем вернуться в Аугсбург. Вы отбывали до рассвета и возвращались по темноте. В Форт-Кэмпбелле мы могли наблюдать за оплачиваемыми прыжками из окна нашей ротной столовой, и все вызывались совершать дополнительные Голливудские прыжки, когда появлялась возможность, но в Германии никто в здравом уме не вызывался пройти через это испытание. Во время одного прыжка, я, кажется, ударился головой о борт самолета, поскольку пребывал в оглушении до самой земли. Когда я попытался посмотреть вверх, чтобы проверить купол, я не смог поднять голову, потому что его свободные концы были перекручены до самого затылка. Тогда я повернул голову в сторону и посмотрел на других парашютистов вокруг меня: они, казалось, снижались примерно с той же скоростью, что и я, так что я не стал раскрывать запасной парашют. Круг за кругом, я крутился до самой земли, пока разматывались мои перекрученные свободные концы. Когда я был прямо над землей, кто-то крикнул: "Готовься, ты ща придешь!" и только тогда я понял, что снижаюсь слишком быстро, но мне показалось, что это уже не особо важно. Бам! Я вбился в землю. Это было самое жесткое приземление за все годы моих прыжков, но я тут же вскочил, свернул купол и направился к точке сбора, словно ничего и не случилось. Когда я ударился оземь, единственная причина, по которой я не покалечился, должно быть, заключалась в том, что я уже был оглушенным и вялым, как половая тряпка. После того, как я сдал парашют, я ходил как зомби, пока кто-то не послал медика, чтобы проверить меня. Мои приятели позже рассказали, что я обругал его и прогнал. Вскоре мой разум прояснился, но позже у меня появилась небольшая головная боль. Мой парашют претерпел "полную инверсию". Это когда купол полностью выворачивается наизнанку, а свободные концы скрещиваются прямо у вас над головой. У меня они, кроме того, были еще и сильно закручены, вплоть до самого затылка. Еще бывает "частичная инверсия"(12), которую старые парашютисты называли "Мэй Уэст", это когда выворачивается только часть купола. Частичная инверсия, это когда несколько строп оказывается на внешней стороне купола и стягивают его посередине. Это делает ваш купол похожим на бюстгальтер. Отсюда и называние "Мэй Уэст". Как вы можете подозревать, этот термин был придуман в начале сороковых годов и относится к пышной груди покойной актрисы Мэй Уэст. (Я до сих пор считаю, что самолет на выброске держал скорость выше нормальной. Я был не единственным, прыгавшим с этого борта, у кого возникли проблемы.) Во время другого оплачиваемого прыжка в Мюнхене, после того как я ударился оземь и свернул свой купол, я решил посмотреть, как парни прыгают из следующего Один-девятнадцатого. Четыре парашютиста сошлись, едва только вышли из самолета. Не все четверо вместе: перепутались купола у двоих, а затем сошлись и следующие двое парашютистов. У них было лишь два купола на четверых, да и те представляли собой "фитили" или "самокрутки". Такое случается, когда купол выходит из ранца, но перекручивается настолько сильно, что не может полностью раскрыться. Парашют выглядит как "фитиль" или "самокрутка", вьющийся за незадачливым парашютистом до самой земли. Наиболее часто используемым термином для этого отказа был "фитиль". Похоже, там было два фитиля с парашютистом под каждым из них, а чуть ниже каждого из них висело по еще одному человеку. Сначала мне показалось, что две пары парашютистов попытались сделать гирляндные цепочки из двух человек. По паре из каждой двери, но я ошибся. Как только они грохнулись оземь, я взял свой парашют и направился в ту сторону. Возможно, я мог бы помочь, кроме того, они все равно приземлились между тем местом, где я находился, и нашим пунктом сдачи парашютов. Я подбежал к первой паре и обнаружил одного парашютиста лежащим на спине в отключке или, возможно, мертвым. Затем я проследовал вдоль его строп через траву к парашютисту, который был над ним – тому, что был с фитилем. Он был полностью замотан в купол первого прыгавшего и похож на гигантский оливкового цвета кокон. Он был еще жив, потому что парашют немного шевелился, и он очень тихим голосом, частично заглушенным куполом, произносил: "Мама, мама". Он повторял это вновь и вновь. Я ничего не мог сделать для этих двоих, и поэтому побежал к двум другим парашютистам. Они и их парашюты были в точно таком же состоянии, как и первые два, но ни один из них не был в сознании. Мне стало намного легче, потому что я не хотел слышать, как взрослый человек зовет свою мать. Оба пострадавших парашютиста, которых я смог разглядеть, были чернокожими солдатами. Тем временем парашютная выброска продолжалась, и другие десантники прыгали из самолетов, снижались под своими куполами, приземлялись вокруг нас и покидали площадку десантирования. Как всегда, снаряжение, теряемое бойцами при падении до раскрытия парашюта, валилось на землю по всей чертовой DZ. Предметами, наиболее часто улетающими у солдат во время прыжка, были шлемы и оружие. Если стальной шлем или оружие, летящее с тысячи двухсот футов (365 м), приземлится вам на голову, оно вобьет ее вам в грудную клетку. Массовые тактические парашютные выброски всегда очень опасны. Судя по всему, четверо пострадавших парашютистов не "выпрыгнули" из двери, а просто как-то шагнули или выпали из нее. Набегающий поток стащил их вместе под самолетом, и они запутались. Большинство парашютных происшествий происходит из-за человеческого фактора, а не из-за отказа техники. Вообще, один из моих старых сержантов решительно настаивал: "Такого понятия, как происшествие не существует. Большинство происшествий, как вы их называете, на самом деле являются преднамеренной небрежностью". Если подумать, он прав. Кто-то почти всегда несет ответственность за "происшествие", все, что нужно сделать, это тщательно проанализировать его. Когда подлетел первый медицинский джип, я указал им на вторую пару пострадавших парашютистов, а затем подобрал свое снаряжение и направился к пункту сдачи. Мы так больше ничего и не слышали об этом парашютом происшествии. Мы редко слышали что-либо о парашютных происшествиях. Можно было подумать, что таковых у нас не случалось, но мы-то знали лучше. У нас было много несчастных случаев на тренировках, и некоторые из них не были связаны с парашютными прыжками. Тренировки с танками также стали причиной нескольких потерь в Пять-одиннадцатом. Один из парней из нашего взвода тяжелого вооружения погиб, упав с движущегося танка во время маневров на полигоне то ли в Хоэнфельде, то ли в Графенвере. Возможно, я написал эти два названия неправильно. Погибший солдат, назовем его рядовым Уайтом, он был откуда-то из Нью-Йорка. Это было так давно, что я не могу точно вспомнить, какой полигон это был. Уайт погиб потому, что отнесся к этим танкам без должного почтения. Ему досталось плохое место на танке, потому что он был последним, кто взобрался на броню, и держался небрежно, только одной рукой. Когда танк влетел в глубокий ров и выскочил с противоположной стороны, он не удержался и попал под правую гусеницу. Я слышал, как кто-то заорал – возможно, это был Уайт, но я не видел, как он упал. Затем танк со скрежетом остановился, потому что механик-водитель заметил падение солдата, и ударил по тормозам. Как вы можете догадаться, делу это не помогло. Танковая гусеница переехала пацана посередине, прямо поперек бедер. Она протащила, раздавила и скрутила его тело, когда проскользила в момент остановки. Танк все еще стоял на нем, когда я добрался до него. Он сидел и колотил прикладом винтовки по тракам. Затем он бросил винтовку и попытался оттолкнуть их от себя руками. Мехвод дал задний ход, и из-под траков полетели куски окровавленного мяса размером с мой кулак. Все пехотинцы спрыгнули с танка. Как только они увидели человека, зажатого под гусеницей, они все бросились к ближайшим кустам, откуда не было видно изуродованное тело – где некоторых из них стошнило. С Уайтом тогда остались только командир танка, механик-водитель, приданный нам медик, также находившийся на танке, и я. Мы с Уайтом не были лично знакомы. Его фамилия и то, что его обычно считали косячником – вот все, что я о нем знал. Где-то в глубине себя мне тоже хотелось покинуть эту ужасную сцену, но я просто не мог оставить одного из парней из моей роты в одиночестве, умирать среди незнакомцев. Весь живот бедняги был буквально раздавлен в кашу. Центр гусеницы танка пришелся на его бедра. Он определенно был не жилец, мы все знали это, но я старался не подать ему виду. Мехвод был явно потрясен. Он умолял пострадавшего бойца простить его. Раненый пацан ответил: "Катись нахер". Мехвод дал мне одеяло, и я накрыл Уайта по самую шею. Командир танка отошел в сторону и вызвал вертолет. Затем танкисты быстро присоединились к остальным парням в кустах или остались внутри своего танка и позади него, и на месте остались только медик, умирающий солдат и я. Я сел рядом с Уайтом и держал его за руку, пока мы говорили. Медик встал и отошел от нас. Теперь там были только тот умирающий солдат и я. "Откуда ты, Уайт?" спросил я. "Нью-Йорк", ответил он. Затем он сказал: "Вэл, я, может, и десантник, но этот проклятый танк тяжелый", и он слегка рассмеялся. Понятия не имею, откуда он узнал мое прозвище. Он попытался подняться и откинуть одеяло, чтобы посмотреть, насколько серьезно он пострадал, и я осторожно, но твердо толкнул его обратно на землю и сказал: "Не парься. Гусеница едва задела твои лодыжки и слегка скрутила их". Он ответил: "Вэл, ты мне лжешь. Я видел, куда наехал этот чертов танк". Когда прибыл капитан Куинн, Уайт умолял: "Вэл, дай мне мою винтовку и хотя бы один боевой патрон, чтобы я мог забрать с собой этого жалкого ублюдка". "Я не могу помочь тебе сделать это, приятель. Извини", сказал я. Кажется, он простил меня, по крайней мере, он не проклял меня, как того танкиста. Наконец прибыла вертушка, примерно через двадцать минут после того, как его раздавило. Прежде чем его увезли, Уайт попросил меня написать его родителям и рассказать им о случившемся. Он настоял, чтобы я пообещал ему, что сделаю это, и я обещал. Потом его забрали. Когда Уайта подняли и положили на носилки, кровь буквально хлынула на землю, как из ведра. Никто не мог понять, как Уайт прожил так долго. Позже мне сказали, что он умер в вертолете до того, как они добрались до госпиталя. Это была одна из тех маленьких двухместных вертушек-пузырей. Там не было места, чтобы с ним летел медик или кто-нибудь из нашего подразделения. Всех, кто был на этом танке, отправили обратно, прямо в базовый лагерь, в отдел CID для допроса. Агенты CID относились ко мне так, словно это я убил того пацана. Позже я обнаружил, что они относились ко всем одинаково. Наконец нас отпустили, и мы вернулись в казармы. На ужин у нас были жареные ребрышки. Когда я увидел эти ребрышки, я вышел из очереди на раздачу и вернулся в казарму. Это был один из немногих случаев в моей жизни, когда у деревенщины из Восточного Теннесси не было аппетита. Как оказалось, я так и не написал родителям Уайта, потому что не знал его лично и не знал о нем ничего хорошего, такого, что можно было бы сказать. Единственное, что я мог им сказать, это то, что когда его раздавило, как жука, он воспринял это как мужчина и умер, до конца полный мужества. Как я мог описать им, то, как он умер. Это было все, что я знал о нем, и я не собирался лгать им. Насколько я понимал, писать им было особенно нечего. Пока Уайт не попал под гусеницу танка, я почти не знал его имени, но я узнал его намного лучше после того, как мы разделили его последние двадцать минут на этой земле. Это был первый раз, когда я почувствовал запах человеческой крови и кишок, запах смерти. Это был первый раз, когда я увидел, как умирает человек. Когда мы вернулись в Шеридан-Казерне, в соседней часовне была проведена поминальная служба, и нас всех повели туда. Это была самая странная похоронная или поминальная служба, на которой я когда-либо присутствовал, потому что где-то во время нее капеллан сказал: "Вам не следует принимать это слишком близко, потому что в любом случае он был всего лишь еще одним сачком". Мы не могли поверить своим ушам. (Дэн Финк напомнил мне об этой церковной службе на встрече роты "K" в 1999 году, и я добавил ее в эту главу. Я совершенно забыл о ней, пока он не поднял эту тему. Как я мог забыть что-то подобное?) Медик, бывший с нами на том танке, вернулся с другим подразделением для дополнительных тренировок с танками, и стал свидетелем новой бойни, когда танковый тягач перевернулся и скатился с горы, раздавив при этом нескольких членов экипажа. Когда этот медик в следующий раз отправился с нами на маневры, он сказал мне, что откажется быть медиком, как только вернется в лагерь. Этот медик так и не вернулся в наше подразделение, так что я не знаю, что с ним случилось. Это был 1956 год, и мне было восемнадцать лет.
БОЛЬШИНСТВО МОИХ ВОСПОМИНАНИЙ связаны с разными происшествиями, хорошими и плохими. Повседневная рутинная деятельность, похоже, просто выпала у меня из головы. Например, еще один прыжок с парашютом, который я помню, был тактическим десантированием, но у нас было очень мало сумок GP (General Purpose – многоцелевых). Сумка GP представляла собой большую брезентовую сумку с, если я правильно помню, тремя охватывающими ее утягивающими ремнями и застегивающимися клапанами спереди по всей длине. Она использовалась одиночным парашютистом для размещения тяжелого вооружения и другого громоздкого снаряжения во время тактического парашютного десантирования. На каждое отделение тяжелого вооружения стрелкового взвода предполагалось иметь четыре сумки GP. По одной на каждый пулеметный расчет и по одной на каждый расчет реактивного гранатомета. Каждый пулеметный расчет размещал в сумке свой пулемет, боеприпасы, ЗИП, инструменты и т.п. Нам везло, если удавалось заполучить две сумки GP. Если оставалось место, человек, прыгавший с сумкой, мог даже суметь втиснуть в нее еще и свой ранец. Чаще всего мне приходилось крепить свой полевой ранец к сумке снаружи. В нашем взводе я обычно был человеком, прыгающим с сумкой GP, если нам удавалось ее добыть. Полевой ранец – это маленький рюкзачок с прикрепленной к нему подковообразной скаткой. Подковообразная скатка состоит либо из одеяла, либо из спального мешка и, возможно, сдутого надувного матраса, завернутых внутрь брезентовой полупалатки вместе с палаточной стойкой, колышками и веревкой. Затем этот сверток привязывался к верхней и боковым сторонам полевого ранца в форме перевернутой буквы "U" или подковы. Иногда пулеметчикам Одиннадцатой везло, если они получали для своего оружия контейнер Гризволда. Чаще я прыгал с пулеметом, используя контейнер Гризволда, чем с сумку GP. Если нам доставался только контейнер Гризволда, подносчики боеприпасов как могли крепили дополнительные короба с лентами к их подвесной системе, потому что в контейнере места для них не было. Контейнер Гризволда, это брезентовый чехол, регулируемый по длине, предназначенный для размещения карабинов, винтовок, BAR и пистолетов-пулеметов. Он крепился к тому же металлическому полукольцу, к которому присоединялись левые свободные концы запасного парашюта. На нем имелось два ремня, которые вы привязывали к подвесной системе, чтобы он не взлетел и не ударил вас по голове или не запутался в вашем парашюте. Один ремень был примерно на половине его длины, а другой был ближе к его верху. Когда вы помещаете здоровенный пулемет в контейнер Гризволда и вешаете его на левый бок, можете забыть о "правильном" положении тела после выхода из самолета. Вас просто переворачивает и кладет на бок, как только вы попадаете в поток от винтов. Парням из Восемьдесят второй всегда выдавали на прыжки и контейнеры Гризволда и сумки GP, но Одиннадцатая всегда прыгала со своим индивидуальным оружием "наголо". Под "наголо" я подразумеваю, что мы заматывали дульный срез носком в попытке сохранить его в чистоте для стрельбы. Мы также крепили по "притяжной" веревке к каждой антабке. Ту, что на прикладе, мы привязывали к левой стороне нашей подвесной системы, а ту, что на передней антабке – к бедру. Мы также пропускали поясной обхват подвесной системы поверх оружия, прежде чем застегнуть его. На этот конкретный прыжок моему взводу тяжелого вооружения выдали только одну сумку GP. Я вызвался прыгнуть с сумкой, если мы сможем загрузить в нее снаряжение нашего отделения, и если остальные члены моего отделения расположатся в самолете так, чтобы приземлиться рядом со мной и помочь вынести снаряжение с DZ. Я знал, что не смогу сам вытащить все это снаряжение с площадки приземления. Мне повезет, если удастся протащить его с собой через дверь самолета. Мы принялись за попытку упаковать в сумку GP все наше снаряжение. Нам повезло. Нам выдали только по две коробки холостых патронов на каждый пулемет, и мы не брали с собой треноги, так что это дало нам немного дополнительного места. Мы решили использовать только сошки и приклады вместо тяжелых и громоздких треног. Мы засунули в сумку два пулемета с патронами и как минимум один 3,5-дюймовый гранатомет, но не смогли закрыть клапана и защелкнуть их. Один из подносчиков боеприпасов пошел поискать что-то, чем можно было бы накрыть снаряжение в сумке, чтобы оно не выпало. Вскоре он вернулся с наматрасником, который "реквизировал" в соседней казарме. Мы накрыли снаряжение этим чехлом, а затем затянули три ремня вокруг сумки GP, пропустив их через плечевые ремни моего ранца, чтобы закрепить его снаружи сумки. Мы использовали несколько палаточных веревок в качестве дополнительных стяжек. Используя встроенные в сумку стропы, я прикрепил свой полевой ранец к передней части сумки. Эта сумка вышла той еще гирей. После того, как я надел парашют, я зацепил сумку за полукольца и попытался поднять ее, чтобы посмотреть, как у меня получится дойти до двери, а затем выпрыгнуть из самолета. Сумка вытянулась во всю длину и была такой тяжелой, что я мог приподнять ее над полом только на два дюйма (5 см), а это означало, что места для ног под ней не было. С таким мешком, прицепленным к моему животу… подойти и выпрыгнуть из двери, определенно нет, а вот доковылять и вывалиться наружу – точно да. Кто-то заставил выпускающего поставить меня на этот прыжок вторым в палке. Это избавило от необходимости ковылять, чтобы добраться до двери. Нам потребовалось трое, чтобы донести эту сумку до самолета, а затем поднять по трапу в грузовой отсек. Там я оттащил ее по полу к своей сидушке возле выходной двери. Если бы я пристегнул сумку к своей подвесной системе, я не смог бы сесть, поскольку она была очень длинной и тяжелой, так что я ждал шестиминутной готовности, чтобы прицепить ее к себе. Когда первый человек в палке прыгнул, я как мог поднял этот чертов мешок и буквально проволок его между ног к двери. Когда я выходил из самолета, я выпал из двери головой вперед, затем, когда мой купол начал наполняться, мои ноги забросило вперед, а затем я завалился на спину. Падая к земле лицом вверх, я смотрел, как купол надо мной пытается раскрыться, и видел, как ушатанный C-119 быстро исчезает вдали. У моего купола была проблема с наполнением, потому что стропы были сильно перекручены. Купол набирал немного воздуха, затем сдувался, набирал еще немного и сдувался опять. Когда купол делал это, мы говорили, что он "дышит". Поскольку я не хотел рисковать тем, что моя запаска запутается в основном куполе, и что из этого выйдет, я не решался задействовать запасной парашют. Возможно, это займет немного больше времени, чем обычно, но я знал, что мой основной купол раскроется. По какой-то странной причине я ничуть не беспокоился о своем затруднительном положении... и, если вам интересно, нет, на этот раз я не ударился головой о самолет. Внезапно все исчезло в море оливково-зеленого. Я приземлился на купол другого солдата! Я погрузился в него так глубоко, что полностью зарылся в нем. Под весом меня и моей сумки его купол частично погас. Мы немного пропадали, а затем его купол снова наполнился вместе со мной, все еще зарывшимся в нем возле вершины, с лежащей на мне сумкой GP. Если честно, я был очень удивлен, что его парашют снова наполнился, но я все равно ничего не мог с этим поделать. Как бы то ни было, я растопырил руки и ноги, чтобы распределить свой вес и оттолкнуть его купол от себя, чтобы получить возможность взглянуть на свой парашют. Он все еще дышал, но, по крайней мере, купол теперь был немного больше, чем раньше. Дело постепенно двигалось, еще несколько секунд, и он наполнится полностью. Я просто знал, что он раскроется. Почему я был так уверен, что парашют раскроется до того, как я упаду на землю – я не могу этого объяснить. Тем временем мой хозяин там внизу, несколько эгоистичный первоначальный пользователь другого парашюта, обзывал меня последними словами, некоторые из которых я даже никогда раньше не слышал, веля мне покинуть его парашют. Он ругался хуже, чем матрос. Я заорал: "Эй, засранец, я бы с удовольствием слез с твоего гребаного купола, если бы мог, но я придавлен стофунтовой сумкой и не могу пошевелиться". Это ничуть не замедлило тираду разгневанного солдата и не ослабило его гнев. Он, должно быть, был сладкожопой канцелярской крысой. Черт, я находился на его куполе всего несколько секунд, но ему они, должно быть, показались часом. По какой-то странной причине я по-прежнему спокойно относился к своей ситуации. Возможно, я уже сошел с ума, но не знал, что я сумасшедший. Наконец, мой парашют раскрылся настолько, что смог захватить воздуха и сбросить меня с купола. Видите ли, я знал, что он раскроется. Потом чертова штука тут же снова сдулась. Ой! И я пронесся мимо своего эгоистичного хозяина, как куль (десять фунтов какашек в пятифунтовом мешке), с "Вот, дерьмо" от меня и "Чтоб тебя" от моего негостеприимного хозяина, в то время как мой купол пытался вновь "вздохнуть". Свистя мимо, я подумал, что, судя по отношению, этот парень, должно быть, янки из Нью-Йорка или Нью-Джерси. Я посмотрел вверх и увидел, как мой купол медленно раскручивается, пытаясь снова наполниться, в то время как я падаю примерно в сотне футов ниже него. Меня по-прежнему ничуть не волновала земля, мчащаяся мне навстречу. Как раз перед тем, как он, наконец, полностью раскрылся, я услышал финальные слова невольного хозяина: "Почему бы тебе не раскрыть свою чертову запаску, ты, тупой сукин…?" К этому времени мы были так низко, что у меня больше не было времени обмениваться ругательствами с моим не очень щедрым хозяином, потому что мне нужно было отцепить мою монструозную сумку, прежде чем я упаду на землю. Сразу после того, как я сбросил свою сумку GP на ее фале, она врезалась в землю, а через секунду в нее врезался и я. Сумка осталась прикрепленной ко мне, и парашют сработал – возможно, немного медленно – но сработал, и из сумки ничего не выпало. Мой парашют скрутило больше, чем обычно, из-за того, что я выпал из двери головой вперед, но, учитывая все обстоятельства, прыжок был хорошим. Любой парашютный прыжок, после которого вы уходите на своих ногах, это хороший прыжок. После того, как я шмякнулся оземь, как обычно, поблизости не оказалось никого из моего отделения, так что я просто уселся на этот толстожопый мешок и ждал, пока они меня найдут. Если бы командиру отделения понадобились это оружие и боеприпасы, они бы меня нашли, и, в конце концов, так они и сделали. Никогда больше я не вызывался сделать на прыжках что-либо столь же глупое.
10. Поскольку речь идет о Германии, я оставлю название тамошних казарм в их немецком произношении (прим. перев.) 11. Имеется в виду Форт-Ливенуорт, где находится главный орган американской армейской исправительной системы – т.н. Дисциплинарные казармы Армии США. Проще говоря, военная тюрьма максимально строгого режима (прим. перев.) 12. У нас это называется перехлестом купола (прим. перев.)
_________________ Amat Victoria Curam
|